Николай СТАРШИНОВ:

 

 «Человек она была светлый...»

Ещё о ней – о Юлии Друниной

 

«Правда», 22 декабря 1994 г.

 

Событие это не может остаться незамеченным нашими соотечественниками: под библейским наз­ванием «Судный час» в изда­тельстве «Современный писатель» вышла новая книга стихов Юлии Друниной. Посмертная книга. Первая посмертная.

Рукопись этого  сборника   она сама перепечатала и оставила на  видном месте в тот роковой день 20 ноября 1991 года, когда по собственной воле ушла из жизни. Да, уже более двух лет назад... Но за минувшее время общест­венный интерес к творчеству и личности прекрасного поэта и благородного, красивого человека не только не уменьшился, а, наоборот, возрос. Об этом свидетельствуют и письма в «Правду», авторы которых после нашей прошлогодней мартовской публи­кации о ней вновь и вновь про­сят вернуться к друнинской теме. Откликаясь на ваши просьбы, до­рогие товарищи, мы печатаем сегодня беседу с поэтом Нико­лаем Старшиновым — другом юно­сти и первым мужем Юлии Друниной.

— Николай Константинович, наверное, прежде всего надо вспомнить, как вы встретились, как познакомились. И какой вам увиделась   Юлия   Владимировна тогда.

— Это было в конце 1944 года в Литературном институте имени Горького, куда я пришел на ко­стылях прямо из госпиталя вес­ной, а она — несколькими меся­цами позже. Ходила, как и мно­гие из нас, в солдатских кирзо­вых сапогах, в поношенной гим­настерке шинели. Потом она на­пишет:

Я принесла домой

                с фронтов России

Веселое  презрение

                 к тряпью  —

Как норковую шубку,

                 я носила

Шинельку обгоревшую

                          свою.

Пусть на локтях

       топорщились заплаты,

Пусть сапоги потерлись —

                  не беда!

Такой нарядной и такой

                           богатой

Я позже не бывала никогда.

Несмотря на стандартную муж­скую одежду, нельзя было не за­метить, как красива эта девушка. И я, конечно, сразу обратил на нее внимание. Подумал: на Лю­бовь Орлову похожа (это был кумир нашей молодости — самая популярная в то время киноакт­риса). При первой же возможно­сти после лекций пошел Юлю провожать.

Помню, всю дорогу мы взахлеб читали друг другу стихи. Понят­но, что большинство их было о войне. И говорили мы в основ­ном о фронте. Но вдруг в связи с чем-то коснулись довоенного времени, и неожиданно выясни­лась удивительная вещь: оказы­вается, в конце тридцатых годов мы оба ходили в литературную студию при Доме художествен­ного воспитания детей, которая помещалась в здании Театра юного зрителя. Боже мой! Сколь­ко общего вымыло в памяти! Наши руководители — поэт Борис Иринин и прозаик Исай Рахтанов, товарищи-студийцы, спектак­ли ТЮЗа, которые мы все вме­сте смотрели.

— А какой случай больше все­го запомнился вам из первого времени вашего институтского знакомства?

 — Был такой. Однажды, когда я опять провожал Юлю после лекций, она пригласила меня к себе домой. Родителей не было, но ей, видно, очень хотелось чем-то меня порадовать. Надо ска­зать, что все мы тогда постоян­но ходили страшно голодные, и вот Юля бежит на кухню и воз­вращается... с тарелкой супа. Ставит ее передо мной, изви­няясь, что нет хлеба. Спрашиваю: а себе?

— Я свое уже съела на кухне, больше не хочу.

Начал хлебать тот суп и чувствую: странный он какой-то. И на вид, и на вкус. Темно-серый, жутко соленый и совсем пустой. Только на дне тарелки — мелкие кусочки картошки. Ну, с голоду-то я все проглотил, даже с удо­вольствием. А пятнадцать лет спустя, когда мы разводились и пошли после суда в ресторан об­мыть эту печальную процедуру, она почему-то вспомнила, как тогда угощала меня.

— Знаешь, что это было? Мать картошку «в мундирах» варила, и осталась вода. А я подумала — грибной суп. Только потом в раз­говоре с мамой узнала...

— А что же не сказала-то мне сразу?

— Стыдно было, и еще я ду­мала, что это может испортить наши отношения...

Согласитесь, наивно, смешно, однако ведь и трогательно.

— Вы, будучи студентами, стали мужем и женой?

— Да, когда нам обоим было по двадцать лет. И ее благосклон­ность я воспринял как величай­шее счастье. За ней же многие в институте ухаживали — между прочим, и ныне широко извест­ный поэт Наум Коржавин, наш Эмка, с которым мы были друзьями-соперниками (впрочем, друзьями остаемся и сегодня, не­пременно встречаемся, когда он приезжает из Штатов). А когда она стала моей женой, один из приятелей откликнулся стихо­творной шуткой:

Колька, Юлька и Наум

Собирались в Эрзерум.

Колька с Юлькой

               едят вишни.

Ну а Эмка  —

               третий лишний.

— Вот вы прожили вместе пят­надцать лет. Скажите, что в ха­рактере Юлии Владимировны раскрылось вам как самое преоб­ладающее?

— Пожалуй, решительность и твердость. Если уж она что ре­шила, ничем ее не собьешь. Никакой силой. Наверное, это особенно проявилось, когда она добровольцем прямо со школьной парты уходила на фронт. Их се­мью тогда эвакуировали из Моск­вы в Заводоуковку Тюменской области, они едва успели кое-как там устроиться, я родители — школьные учителя были катего­рически против этого её шага. Тем более единственный ребе­нок в семье, да еще очень позд­ний: отцу тогда было уже за шестьдесят, он там, в Заводоуковке и умер...

Словом, Юля рассказывала мне, как родители уговаривали ее остаться, как плакали, просили. Но она все-таки настояла на своем.

Я ушла из детства

             в грязную теплушку,

В  эшелон  пехоты,

            в санитарный  взвод.

Дальние  разрывы

               слушал и не слушал

Ко всему привыкший

               сорок первый  год.

Я пришла из школы

                   в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы

                 в «мать» и «перемать».

Потому что имя

               ближе, чем  Россия,

Не могла сыскать.

— Это, конечно, была не про­сто решительность, которая ино­гда сродни упрямству. Видите, рядом сразу возникает тема Рос­сии...

— Я боюсь и избегаю громких слов, но тут должен совершенно честно сказать, что человека, ко­торый более искренне и глубоко любил бы свою Родину — Россию, Советский Союз, чем Юлия Друнина, за свою жизнь не встре­чал. Да перелистайте еще раз хотя бы этот недавно вышедший сборник. Посмотрите, сколько здесь стихов о Родине как о са­мом заветном, сколь пронзитель­но звучит эта тема.

Только вдумайся,

                      Вслушайся

В имя «Россия»!

В нем и росы, и синь,

И сиянье, и сила.

Я бы только одно

               у судьбы попросила —

Чтобы снова враги

              не пошли на Россию.

Девчонкой вполне сознательно она пошла защищать Родину. Хотя, разумеется, не представ­ляла (не могла представить!), какие тяжкие реальные испыта­ния ее ждут...

— Делилась с вами, каково ей пришлось на войне?

— Кое-что рассказывала. Впрочем, все это — опять же в ее стихах. Да я и сам из фронтового опыта знаю, что значит для жен­щины война, где и мужику-то зачастую невмоготу. Это верно говорят: у войны не женское ли­цо. Даже если самую приземлен­ную, самую примитивную быто­вую сторону взять. Идет, скажем, отряд марш-броском в тридцать километров, захотел солдат ма­лую нужду справить — пожалуй­ста, на ходу. А женщине как быть, если нельзя сойти с доро­ги? Или месячные — в грязи, хо­лоде, в постоянной скученности... Надо еще подчеркнуть, кем на войне Юля была. Медсестрой, са­нитаркой в пехоте, самом не­благоустроенном роде войск, и не где-нибудь в госпитале, а на самой передовой, в пекле, где под огнем приходилось некрепкими девичьими руками вытаскивать тяжеленных раненых. Смертель­ная опасность и тяжкий труд вместе. В общем, намучилась и насмотрелась. Отсюда, к приме­ру, и такие стихи:

Я только раз

              видала рукопашный.

Раз — наяву.  И сотни  раз —

                               во сне.

Кто говорит, что на войне

                           не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

В газетах того времени неред­ко писалось, что  поголовно  все выздоравливающие из госпиталей рвались обратно на фронт. Увы, не все. Я помню, как при мне двое контуженых в палате симулировали потерю речи, чтобы не возвращаться в этот ад... А Юля дважды ходила туда доб­ровольцем.

— Как дважды?

— Ее тяжело ранили, осколок чуть не перебил сонную арте­рию — прошел буквально в двух миллиметрах. Но, едва поправив­шись, опять рванула на передовую. Только после второго ране­ния ее списали вконец, тогда она и пришла в литинститут.

— Вернемся к началу вашей семейной жизни.

— Тоже очень нелегкая пора. Мы были студентами второго курса, когда у нас родилась дочь Лена. Ютились в крошечной ком­натке, в коммунальной квартире, жили впроголодь, сверхбедно. Со своими костылями подрабаты­вать, допустим, грузчиком я не мог. Часто приходилось прода­вать одну карточку, чтобы выкупить продукты на остальные. А тут еще болезнь дочки в первые месяцы...

Однако Юля переносила всё эти тяготы стоически, как истин­ный солдат. Ни разу не услышал я от нее ни жалобы, ни упрека. И ходила по-прежнему в той же шинели и сапогах, не претендуя на лучшее.

Хозяйкой в быту она была до­вольно неорганизованной, как и многие поэтессы, хотя могла очень неплохо приготовить обед, если было из чего. По редакциям «проталкивать» свои рукописи не бегала. Выдало, если только услышит, что я или кто-то из одно­курсников собирается пойти в какой-то журнал, попросит: «По­кажи там заодно и мои стихи...»

Еще нюанс. Что там греха таить, иные поэтессы, не брезгуя, вовсю использовали свою внеш­нюю привлекательность, чтобы «пробиться» на страницы журна­лов и газет. Юле это было совершенно чуждо. Наоборот, ее красота при крайней неуступчиво­сти и бескомпромиссности харак­тера помогала лишь наживать врагов среди вождей литератур­ного мира.

Приведу типичный пример. Как-то на нее «положил, глаз» один из самых популярных и ма­ститых тогдашних поэтов. Приг­ласил зайти вечером в редакцию журнала «Красноармеец», где ра­ботал, чтобы посмотреть стихи для печати. Ну, отправились мы вместе: всюду, неразлучные, хо­дили за ручку. А редакция — в Доме Советской Армии, постовой стоит. Ей пропуск заказан, а мне нет. Жду. И вот через несколько минут она выбегает пылающая, как огонь.

— Ты представляешь, приста­вать ко мне вздумал, дурак! И что говорит? Мол, чего вы бои­тесь, об этом никто не узнает, а у вас на всю жизнь останутся воспоминания, что вы были близки с большим советским поэтом. Пришлось отхлестать его по ще­кам.

Конечно, после этого ни стро­ки ее в «Красноармейце» не поя­вилось. Как и в некоторых дру­гих журналах после аналогичных ситуаций. Если же при абсолютной непробойности и строгом целомудрии автора фронтовые сти­хи ее все-таки пришли к читате­лям, та заслуга в том самих этих стихов. Их искренности и талантливости. Высоко оценил первые произведения Друниной Замечательный поэт и человек Дмитрий Кедрин, когда мы приш­ли в руководимое им литератур­ное объединение при издательст­ве «Молодая гвардия». В восхищении от ее «Штрафбата» был Николай Семенович Тихонов. А на Первом всесоюзном совещании молодых писателей в 1947 го­ду и руководители, и участники семинаров отмечали глубину чувств в ее лирике, точность, лаконичность,    умение афористично выразить мысль.

— Что ж, она оправдала на­дежды, которые на нее возлага­ли, стала известным, знаменитым поэтом, получив я ответ самое дорогое — читательскую любовь. Тем более неожиданным для всех оказался ее трагический конец. Николай Константинович, давайте обратимся к этой горькой стра­нице. О ней уже написано разное, во хотелось бы услышать ваше мнение.

— Иногда говорят, что произо­шла просто нелепая случайность. Какой-то эмоциональный всплеск. Мой и ее друг поэт Коля Доризо сказал даже так:  дескать, если бы я позвонил ей в тот день, она бы не покончила с собой.

Нет, я уже говорил, что при­нятых решений Юля не меняла. И на этот раз она решила твер­до. Готовилась, предусмотрев и продумав все до мелочей. Ведь ею было написано чуть ли не десять писем — дочери, внучке, зятю, подруге Виолетте — вдове фронтового поэта Сергея Орлова редактору своей новой рукописи, в милицию, в Союз писателей. На двери гаража, где отравилась ав­томобильным газом, оставила за­писку: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию и вскройте га­раж». Так что наутро, когда она не отвечала на телефонные звон­ки и наш зять поехал на дачу, перед входом в гараж он уже был предупрежден. Все она учла, и все было благородно...

— А каковы все же, на ваш взгляд, причины, приведшие к грустному исходу?

— Причин много. В печати уже приводились строки одного из ее предсмертных писем: «По­чему ухожу? По-моему, оставать­ся в этом ужасном, передравшем­ся, созданном для дельцов с же­лезными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл...»

Если вдуматься, тут очень многое сказано. И про личные причины, и про общественные. Личный тыл для нее — это был многие годы кинодраматург Алексей Яковлевич Каплер, ее второй муж. Относился он к Юле очень трогательно — был ей и мамкой, и нянькой, и отцом. Хо­дил по магазинам. Да и почти все другие заботы по быту брал на себя. Но самое основное — была большая любовь и был ши­рокий круг друзей, в который он ее ввел. Когда умер, связи эти стали рваться, и вообще, по-мое­му, она оказалась в растерянно­сти.

«Несовершенное существо»... Это не только про неприспособ­ленность к быту. Среди поэтов фронтового поколения она была едва ли не самым непоправимым романтиком. А романтика эта не очень-то вписывалась в новую наступавшую жизнь — прагматич­ную и жестокую.

— Знаете, Николай Константи­нович, из того, что вы говорили о Юлии Владимировне, склады­вался образ человека твердого и сильного. Такой она проявила себя и на войне, и после нее. Такой и мне показалась, когда мы познакомились в последний, год её жизни — в редакции «Прав­ды», куда она стала приносить свои   публицистические   статьи. Деловая, энергичная. Сама приез­жала на машине. Сбросит кожа­ное пальто — и за гранки. Но однажды я вдруг увидел, что это очень ранимый человек. Вычи­тывая полосу, она отвлеклась и несколько затормозила дело. В газетной спешке я довольно рез­ко прикрикнул на нее. И она сразу как-то сжалась, на глазах чуть не слезы... Неожиданная реакция для сильного челове­ка — бывалого фронтовика! А потом как-то, заговорив о своей бессоннице, я был поражен ее признанием, что и она не может спать без снотворных буквально ни одной ночи...

— С первой послевоенной но­чи, по-моему. Тоже эхо и травма войны, которая для большинства познавших ее не обошлась просто так. Бессонницей мучилась Юля страшно, причем в последнее время, насколько знаю, все силь­нее.

Здесь надо сказать о том, что я считаю главной причиной ее гибели: именно как стала скла­дываться в нашей стране жизнь за это последнее время. С размашистой переоценкой всех былых ценностей, с осуждением всего не только дурного, но и доброго, хорошего, что было за годы Со­ветской власти. Я никогда не со­стоял в партии, что порой даже мешало служебной карьере, но несправедливость такого огульно­го клеветнического отношения к советскому прошлому меня остро беспокоила. А Юлю с ее взрыв­ной эмоциональностью — тем бо­лее. Человек она была светлый и глубоко советский.

Я перезванивался с нею почти до самых последних ее дней. И чувствовал, как тяжело подавле­на она обстановкой, сложившейся в стране. Болезненно переживала начавшийся распад Советского Союза. Словно кровную обиду воспринимала постоянные напад­ки на нашу армию и мирного, и военного времени. Немедленно вступала в яростные споры, за­щищая ее:

Я люблю тебя, Армия,

Юность моя!

Мы — солдаты запаса,

Твои сыновья.

Зная ее нелюбовь и даже отвра­щение ко всякого рода совеща­ниям и заседаниям, я был удив­лен, когда она согласилась, чтобы ее кандидатуру выдвинули в де­путаты Верховного Совета СССР. Даже спросил ее: зачем?

— Единственное, что побуди­ло меня сделать это, — желание защитить нашу армию, интересы и права участников Отечествен­ной войны, «афганцев».

А когда   поняла,  что   ничего реального сделать невозможно, вышла из депутатов. Со свойст­венной ей решительностью.

 — Она поделилась со мной в нашей редакции своими пережи­ваниями тех дней...

— Ну а самое сильное разоча­рование, пожалуй, постигло ее после августа 91-го. Тогда она бросилась защищать «Белый дом» в настроения романтического ду­шевного подъема, с готовностью перевязывать раненых, риско­вать жизнью, как бывало... Увы, вскоре наступило или начало на­ступать охлаждение и трезвое прозрение.

— Уже 15 сентября она на­писала в нашей газете: «И все же, все же не хотелось бы впасть в эйфорию. Кое-что беспокоит. Очень! Не слишком ли подчас легко и лихо принимаются реше­ния по сложнейшим вопросам?..»

Больше всего, как и во вре­мя Великой Отечественной, в ту критическую пору она думала о судьбе Родины. Одно из послед­них стихотворений так и начала:

Безумно  страшно за Россию...

Из глубин души это вырва­лось. Как и стихотворение, дав­шее название посмертному сбор­нику и звучащее словно послед­няя исповедь:

Ухожу, нету сил,

Лишь  издали

(Все ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, —

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы

                         бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос

                    Россия,

Не могу, не хочу смотреть!

 

— А сейчас, если бы Юлия Владимировна была жива, как бы она, по-вашему, себя чувствова­ла?

— Худо. Очень худо. Россия-то по-прежнему летит под откос. Один только факт, что люди в обожаемой ею армейской форме расстреляли парламент, она уж точно бы не пережила. И потому мы жили по принципу «Человек человеку — брат», а теперь торжествует если не «Человек чело­веку — волк», то сугубо деловое, прагматичное: «Ты — мне, я — тебе». На днях соседка, журна­листка, вдруг заявляет: «Здравст­вуйте, господин Старшинов». Представляете, господином меня обозвала! Хотя для меня, как и для Юли, слово «товарищ» со школьных лет свято.

А нынешнее состояние нашей культуры? Литераторы бедст­вуют. Печататься негде. Талант­ливый поэт Николай Дмитриев, автор нескольких книжек стихов, как и многие другие его собратья по перу, вынужден торговать га­зетами в подземных переходах. Прекратил свое существование альманах «Поэзия», который вы­ходил регулярно трижды в год и который я редактировал 20 пет подряд с 1972 года. Министерство культуры, объявив всемирный конкурс русскоязычных поэтов, где я стал председателем жюри, и пообещав премии, путевки и издание итоговой книги, денег ни на что теперь не находит. Срав­ните: во время войны (!), в 43-м, нас собирали на совещание моло­дых поэтов Западного фронта... Выходит, тогда поэзия была нуж­на, а сегодня — нет.

— Я обратил внимание: тираж посмертного сборника Юлии Дру­ниной — всего 5 тысяч экземпля­ров. Между тем, уверен книга эта адресована не только ветера­нам, но и молодежи. Поколение фронтовое уходит, а хотелось бы, чтоб все лучшее от него переда­лось сегодняшним молодым.

— Патриотизм. Чувство локтя, братства, товарищества. Интерна­ционализм. Преданность долгу и чести. Подлинное благородство. Умение чисто и верно любить... Все это я постарался отразить в книжке своих воспоминаний «Планета Юлия», которая гото­вится к выпуску в издательстве «Звонница». И все это, конеч­но, звучит в стихах Юли, ощу­щавшей себя «связной между те­ми, кто жив и кто отнят войной».

 

Беседу вел Виктор КОЖЕМЯКО